А.Я. Гуревич

Выдающийся историк-медиевист, с трудами которого связан процесс обновления исторического знания в ХХ в., основатель исторической антропологии в России, автор более 500 трудов, в том числе 14 книг, переведенных на десятки иностранных языков. Он был иностранным членом Американской академии медиевистов, Королевского Норвежского общества, Королевского общества Великобритании, Бельгийской и Нидерландской Королевских академий, Европейской академии и др., почетным доктором Лундского и Познанского университетов, лауреатом Государственной премии Российской Федерации (1993), премии им Н.И. Кареева (1997) и многих зарубежных премий. C 1950 по 1966 г. преподавал в Калининском педагогическом Институте (ныне Тверской государственный университет), в 1966 г. был принят в Институт философии РАН, а в 1968 г. уволен в связи с публикацией ряда «ревизионистских» работ. В 1969 г. он был принят в Институт всеобщей истории РАН, где проработал до конца жизни.

Начал как историк социально-экономического направления, изучая историю раннего Средневековья в семинаре А.И. Неусыхина в МГУ, а затем в аспирантуре Института всеобщей истории РАН, где под руководством Е.А. Косминского в 1950 г. защитил кандидатскую диссертацию, посвященную социальной истории Англии VII-XI вв. В целях углубленного анализа отношений собственности в Англии он обратился к истории более архаичных древнескандинавских социальных институтов.

Включив древнескандинавский и древнеанглийский субстрат в общую картину возникновения феодальных отношений, Г. создал новую концепцию происхождения феодализма, изложенную в книге «Проблемы генезиса феодализма» (1970). В ней он поставил под сомнение господствовавшее в советской историографии учение о феодальном способе производства и был обвинен в применении структуралистских методов.

С книгой о происхождении феодализма тесно связан другой его труд ― «Категории средневековой культуры» (1972), в котором Г. рассмотрел феномен средневековой культуры как предмет историко-антропологического познания. Книга имела огромный успех во всем мире и была переведена на 30 иностранных языков.

В дальнейшем Г. перешел от изучения общих категорий средневековой культуры к исследованию дохристианского культурного пласта, сделав предметом своего анализа целый комплекс мифологических представлений, фольклорных и магических традиций и ритуалов. В результате появилась книга «Проблемы средневековой народной культуры» (1981), за которой последовали монографии «Культура и общество средневековой Европы глазами современников: (Exempla XIII в.) (1989). «Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства» (1990) и др. Работы А. Я. Гуревича вызывали огромный интерес мировой научной общественности и переводились на многие языки, поскольку движение мысли историка совпало с новым направлением научного поиска. Развитие этого направления привело к возникновению в мире «новой исторической науки», одним из ярких представителей которой Гуревич, несомненно, был и достижения которой пропагандировал в своей стране в трудах по теории исторического знания.

Научные взгляды А. Я. Гуревича во многом определялись гражданской позицией ученого. Его труды имели огромный общественный резонанс, так как они оказались чрезвычайно важны для умственного освобождения отечественных гуманитариев ― и шире интеллигенции ― от влияния догматов и стереотипов. В годы перестройки ученый неоднократно выступал на страницах печати и играл важную роль в создании гражданского общества в нашей стране. В к. 80-х гг. А. Я. Гуревич получил возможность развивать созданное им научное направление, основав семинар по исторической антропологии и альманах «Одиссей. Человек в истории».

). Кандидат исторических наук ( , тема диссертации: «Крестьянство Юго-Западной Англии в донормандский период»). Доктор исторических наук ( , тема диссертации: «Очерки социальной истории Норвегии в IX-XII вв.»). Ученик крупнейшего специалиста по средневековой истории Англии академика Е. А. Косминского. Профессор.

Биография

• В - гг. преподавал в Калининском государственном педагогическом институте (ныне - Тверской государственный университет): ассистент ( -), доцент ( -), профессор ( -).
• В - гг. - старший научный сотрудник сектора истории культуры Института философии АН СССР.
• С г. работал в Институте всеобщей истории РАН, с г. возглавлял центр исторической и культурной антропологии ИВИ РАН, С г. - главный редактор издаваемого центром ежегодника «Одиссей. Человек в истории».
• С г. - профессор кафедры истории и теории культуры философского факультета МГУ (также преподавал в МГУ на филологическом факультете в -).
• С г. - главный научный сотрудник Института высших гуманитарных исследований им. Е. М. Мелетинского РГГУ. Один из авторов курса «История мировой культуры (средневековье)», автор курса «История Средних веков», спецкурса «Средневековая картина мира».
• С г. - заведующий отделом культуры и науки средневековой и современной Европы Института мировой культуры МГУ.

Читал лекции в университетах Италии , США , Германии , Дании ( -), Норвегии , Швеции , Англии , Франции ( -).

Действительный член Академии гуманитарных исследований (). Иностранный член Американской академии медиевистов (Medievel Academy of America), Renaissance Academy of America, Société Jean Bodin (Бельгия), Королевского Норвежского общества ученых, Королевского общества историков Великобритании, Королевской Академии наук Нидерландов. Доктор философии honoris causa Университета города Лунд (Швеция).

Член бюро Научного совета по истории мировой культуры РАН, член редколлегии журналов «Arbor Mundi» («Мировое древо»), «Journal of Historical Society», «Osterreichische Zeitschrift fur Geschichtswissenschaft», член редколлегии серии «Памятники исторической мысли».

Автор ряда глав и редактор учебника по истории средних веков для пединститутов (), изданного также на французском () и португальском () языках, и автор главы о Северной Европе в учебнике исторического факультета МГУ ( , , , , , и ), а также ряда статей в коллективном труде «История крестьянства в Европе» (М., - . Т. 1 - 3).

Исследователь

Направления научных исследований - история средневековой европейской культуры; современная историография; теория культуры и методологии истории; история Скандинавии в Средние века ; история скандинавской культуры, в том числе соотношение официальной (церковной) и народной культуры; проблемы методологии исторического исследования; культурная антропология; школа «Анналов» и ее исторические методы.

Его статьи, составившие книгу «Проблемы генезиса феодализма», подверглись в 1969 резкой критике со стороны министра просвещения РСФСР А. И. Данилова , после чего автор был уволен из Института философии. Критика была связана с тем, что автор поставил под сомнение некоторые положения теорий Маркса и Энгельса - о том, что феодализм складывался в результате закабаления свободных крестьян магнатами, которые предварительно присваивали себе крестьянскую землю. По мнению Гуревича, в условиях слабости верховной власти свободные земледельцы в поисках защиты вместе со своей землей принимали патронат магнатов, меняли свободу на безопасность. С точки зрения Энгельса, в варварскую эпоху существовал «первобытный коммунизм», выражавшийся в коллективной собственности на землю. С точки зрения Гуревича, древние германцы были крестьянами, веками жившими на одном месте, не было никакой коллективной собственности на землю, а велось семейное хуторское хозяйство.

Дал следующую характеристику генезису феодализма :

В феодализме я склонен усматривать преимущественно, если не исключительно, западноевропейский феномен. На мой взгляд, он сложился в результате уникальной констелляции тенденций развития. Феодальный строй, как бы его ни истолковывать, представляет собой не какую-то фазу всемирно-исторического процесса, - он возник в силу сочетания специфических условий, порожденных столкновением варварского мира с миром позднеантичного средиземноморья. Этот конфликт, давший импульс синтезу германского и романского начал, в конечном итоге породил условия для выхода западноевропейской цивилизации на исходе средневековья за пределы традиционного общественного уклада, за те пределы, в которых оставались все другие цивилизации.

В последующих трудах рассматривал, в частности, культ святых в его простонародном понимании, образ потустороннего мира, как он виделся средневековым визионерам, и две противоречивших одна другой версии Страшного суда , популярное богословие. Полемизируя с тезисом М. М. Бахтина о карнавально-смеховой природе средневековой народной культуры, подчеркивал теснейшую связь в ней смеха и страха.

По сути дела А.Я.Гуревич явился создателем историко-антропологического направления в отечественной науке. Значение его трудов выходит за рамки медиевистики. Он оказал большое влияние на всю современную советскую/российскую историческую науку, другие гуманитарные дисциплины - антропологию, культурологию, философию.

Труды

Диссертации:

• Крестьянство Юго-Западной Англии в донормандский период. Проблема образования класса феодальных крестьян в Уэссексе в VII - начале XII в. Автореф.дисс. … к.и.н. М., 1950. 28 с.
• Очерки социальной истории Норвегии в IX-XI вв. Автореф.дисс. … д.и.н. М., 1961. 25 с.

Примечания

Ссылки

Wikimedia Foundation . 2010 .

Смотреть что такое "Гуревич А. Я." в других словарях:

Любовь Яковлевна (1866) беллетрист, лит ый критик, театровед, переводчик (псевдонимы Л. Горев, Н. Н.). В 90 х гг. участница идеалистического движения. Близкая символизму, Г. в то же время боролась против антиобщественных тенденций декадентства.… … Литературная энциклопедия

Гуревич, И.авт. брош. Кто виноват в распятии Иисуса Христа (1906).Венгеров С. А. Критико биографический словарь русских писателей и ученых: в 6 т. СПб., 1889 1904 …

Гуревич, М.авт. публицист. брошюр (Белосток, 1906).Венгеров С. А. Критико биографический словарь русских писателей и ученых: в 6 т. СПб., 1889 1904 … Большая биографическая энциклопедия

Гуревич, М. Б.авт. кн. Умств. нравств. и творческие силы человека (Киев, 1904).Венгеров С. А. Критико биографический словарь русских писателей и ученых: в 6 т. СПб., 1889 1904 … Большая биографическая энциклопедия

Гуревич, М. С.чл. бальнеологич. общ. (Пятигорск, 1911).Венгеров С. А. Критико биографический словарь русских писателей и ученых: в 6 т. СПб., 1889 1904 … Большая биографическая энциклопедия

Гуревич, М. Ю.д р мед. 1895 г.Венгеров С. А. Критико биографический словарь русских писателей и ученых: в 6 т. СПб., 1889 1904 … Большая биографическая энциклопедия

Гуревич, С.авт. Сист. учеб. изящн. каллигр. и конт. скорописи (Могил., 1896).Венгеров С. А. Критико биографический словарь русских писателей и ученых: в 6 т. СПб., 1889 1904 … Большая биографическая энциклопедия

Содержание 1 Мужчины 1.1 A 1.2 Б 1.3 В … Википедия

Анатолий Маркович Гуревич Анатолий Маркович Гуревич (7 ноября 1913 Харьков, Российская империя 2 января 2009, Санкт Петербург) сотрудник советской военной разведки, разведчик нелегал, один из руководителей «Красной капеллы». Содержание … Википедия

Автобиографические лекции знаменитого советского медиевиста Арона Яковлевича Гуревича (1924-2006) — чтение весьма занимательное, хотя и жутковатое. Ослепший человек пытается рассказать о своей жизни и карьере в советской исторической науке. Получается перечень бесконечных гадостей и обид от коллег, предательств со стороны учителей, друзей и учеников, а также гонений (трудно провести грань воображаемых или действительных) за еврейское происхождение.

Я помню его еще другим. 1992 год. Лекции Института Мировой Культуры в МГУ. Арон Яковлевич рассказывает надменно, но исключительно увлекательно о средневековой литературе exempla, о работах Филиппа Арьеса об антропологии смерти. Почти наверняка, о том, кто такой Арьес я узнал впервые именно из этой лекции Гуревича. Я, восторженный юноша, уже прочитавший немало его книг «Категории средневековой культуры» , «Эдда и сага» , с интересом слушаю. Задаю какие-то вопросы, всеми силами пытаясь показать, какой я умны. Он благодушно и иронично отвечает, что чтобы понимать скандинавистику надо знать много языков, в частности исландский. «Учите исландский» — его резюме. Чувство превосходства, даже позерство? Да. Но ни разу не желчность.

Можно, конечно, сказать просто, что Гуревич был конфликтный, озлобленный, с ноткой параноидальности человек — во всех мемуарах нет никого, кого бы он так или иначе не припечатал. Иногда его оценки выдают просто интеллектуальную недостаточность — например его характеристика . Он издевается над книгой Поршнева «Феодализм и народные массы» где тот проводил якобы ничем не обоснованную теорию о том, что все средневековье шла острая борьба между феодалами и народом, и не будь этой борьбы — феодалы бы поработили народ и развитие остановилось. Сопротивление же масс вынудило общество двигаться вперед и осваивать новые техники и социальные механизмы. Гуревич над этим издевается как над выдумкой. Но это же факт! Все средневековье народ в самых разных формах боролся с гнусностями высших классов — и с феодальным разбоем, и с сверхэксплуатацией. Эта постоянная протестная активность вынуждала Церковь и королей совершенствовать систему, пресекать беззакония. Роль вздорожания труда после Черной Смерти и сопротивления народа в становлении капитализма — теперь хорошо известна.

На практике, думается, восприятие Гуревичем Поршнева предопределено тем, что его покровительницей была Н.А. — партийная дама от науки, организовавшая травлю Поршнева за его теории, но, при этом, мечтавшая заполучить в свою команду действительно талантливого и компетентного историка. Благодаря покровительству Сидоровой, Гуревич преодолел немало административных барьеров. Гуревич весьма увлекательно описывает технологию продавливания его докторской диссертации, примененную Сидоровой:

«- Вот вы и похвалите Гуревича за то, что при малом количестве источников он написал такую замечательную диссертацию».

Поразительно то, что запущенный Сидоровой механизм действовал и после её внезапной смерти благополучно довел Гуревича до защиты, хотя это и не избавило покровительницу от немалого числа колких характеристик со стороны покровительствуемого.

Я придумал для этой необъяснимой желчности более тонкое объяснение — мы себе воображаем слепоту как нечто благородное и обостряющее внутреннее зрение. Слепец Гомер, теряющий глаз ради меда поэзии Один… Похоже, что на практике это не так — по тексту чувствуется, как Арон Яковлевич не может собраться с мыслью, как ему вспоминаются в основном всякие безрадостные вещи. Он пытается расмешить себя и слушателей, но на ум приходят в основном не смешные еврейские анекдоты. Завеса тьмы на глазах подергивает тьмою и душу.

Но если говорить об объективных фактах, которые Гуревич приводит, то по любому получается, что советская историческая наука была адом. Пока Жорж Дюби делал фильм «Время соборов» , а Жак редактировал «Анналы» (где, конечно, тоже ругани между броделевцами и легоффовцами было немало), Гуревичу приходилось выcлушивать длиннющие выволочки на всевозможных собраниях, объясняться с ЦК КПСС по поводу обвинений в «немарксистском структурализме» и прочая и прочая. Чтобы понять, что из себя представляла советская система науки, особенно в 1950-60-е годы, вплоть до того момента, когда ранний «Застой» дал немного свободы, нужно прочитать у Гуревича про пытку Калининским пединиститутом, работой преподавателем в провинциальном вузе, где ученому масштаба Гуревича просто нечего было делать. В большинстве развитых стран — провинциальный университет был милым прибежищем для исследователей, желавших получать свою ренту, не привлекая излишнего социального внимания. В это была форма пытки. Советская система схоластического псевдомарксизма совершенно убивала социальные науки — убивала просто потому, что талантливые яркие исследователи, как Гуревич, уйму времени вынуждены были тратить не на то. Человек, которому система ломала жизнь все наиболее творческие годы и который стал слепнуть через несколько лет после того как стал выездным и получил возможность насладиться заслуженным международным признанием на мой взгляд имеет весьма веские основания жаловаться на жизнь.

Короткие интеллектуальные всплески происходили, время-от времени, по почти случайным поводам. Например советский партийный бонза, философ-марксист академик П.Ф. Юдин решил обессмертить свое имя изданием «Истории мировой культуры» и привлек для этого лучшие молодые интеллектуальные силы эпохи. Из этого проекта, разогнанного после смерти Юдина, выросли «Поэтика ранневизантийской литературы» С.С. Аверинцева, «Византийская культура» А.П. Каждана, «Категории средневековой культуры» Гуревича и многое другое. По колоссальной отдаче недолго длившегося и неудачно закончившегося проекта становится понятно, какие силы подспудно жили в советской гуманитарной науке, если бы на них не давила многотонная свинцовая плита.

При этом Гуревич находился еще в достаточно привилегированном положении. Были люди, чья научная карьера и даже жизнь были попросту уничтожены. Достаточно вспомнить ассиролога В.А. Белявского, ровесника Гуревича, фактически вытесненного из официальной ассирологии, работавшего сторожем и умершего от инфаркта в 53 года.

В пользу Гуревича работало, во-первых, международное признание его работ благодаря поддержке школы «Анналов». Чтобы разобраться в природе этой поддержки нужно вспомнить 1968 год — когда студенческая революция в Париже привела к верхушечному перевороту и в редакции «Анналов». Консервативный неомарксист Фернан Бродель был свергнут тройкой «новых левых» — Ле Гофф, Ферро и Ле Руа Ладюри. Одним из факторов престижа Броделя была его дружба с представителями своего поколения советских историков — , Далин, Манфред. Ле Гоффу нужен был, в том числе и как фактор престижа, советский историк работающий в близкой к нему парадигме исследований ментальности. И он нашел идеального визави в лице Гуревича, который находился под сильнейшим впечатлением от «Цивилизации средневекового Запада». Произошла своеобразная конвергенция — Гуревич в «Категориях средневековой культуры» переписал для советского читателя Ле Гоффа, а, с другой стороны, был достаточно интересен западному читателю, так как включил в «Категории» вполне самостоятельные исследования раннесредневекового менталитета германцев и скандинавов. Так Гуревич стал советским полномочным представителем школы «Анналов», где «дружить с французами» со времен сближения де Голля с СССР считалось хорошим тоном, а Ле Гофф получил «своего» советского историка для усиления позиций своей фракции исследователей менталитета. Эта легоффоцентричность очень сказывается на исследовании Гуревича «Новая историческая наука во Франции и школа «Анналов», в которой Броделю и вообще представителям истории longe duree посвящены не самые приязненные главы. Заметим, кстати, что в современной Росии в поле интеллектуальной моды находятся скорее Бродель и его продолжатели из школы мир-системного анализа, нежели изучение ментальностей, так, толком, у нас и не привившееся.

Вторым преимуществом Гуревича было то, что, вопреки его жалобам на 5 пункт, его происхождение включало его в сеть неформальной взаимной поддержки там, где русский на его месте оказался бы в стерильном социальном вакууме. К примеру, невозможно понять во многом иррациональную поддержку со стороны Н.А. Сидоровой, если не знать, что она, прежде всего, была женой Владимира Иосифовича Векслера — знаменитого физика, создателя синхрофазотрона. И, пожалуй, в особенностях этой системы коренится объяснение того, почему в ней выживало много одаренных евреев, несмотря на все стоны об антисемитизме, — и мало одаренных русских. Русский практически неспособен по темпераменту вот так вот крючкотворно бодаться с системой — протаскивать книгу сквозь цензуру, интриговать на собраниях. Либо неталантливый русский идет в «начальники» и выслуживается, превращаясь в столь знакомый нам типаж упыря славянской наружности, либо талантливый начинает бороться с системой, уходит во внутреннюю эмиграцию, начинает писать в стол, спивается. В общем любыми способами пытается избавить себя от необходимости общаться с Големом.

Ну и имеем то, что имеем — заметим, что с концом советской системы, на фоне общего деградирующего тренда и в науке и где угодно, появилась и развернулась масса талантливых русских. Впрочем, нынешнее закручивание гаек непременно приведет к новой деруссификации — под знаменем духовных скреп и общероссийского патриотизма выживут только те, кого от вида голема не тянет блевать. Русские же таланты, выживают только на самоотверженной службе (каковая невозможна в ситуации системной казнокрадократии) или в свободе.

Так или иначе несмотря на всю желчность и зашкаливающий этно- и эго- центризм воспоминания Гуревича — весьма познавательный источник о состоянии гуманитарных и социальных наук в послевоенном СССР. Чтение, являющееся, по меньшей мере отрезвляющим. Впрочем, и для понимания порога компетентности самого Гуревича и более трезвого отношения к другим его работам, эта книга дает весьма много. Факт, который меня лично поразил (не сказать, чтобы приятно) — в книге ни разу не упомянут замечательный русский историк П.М. , хотя зависимость «Категорий средневековой культуры» Гуревича от его «Элементов средневековой культуры» очевидна и в самом тексте «Категорий» не скрывается.

Отдельным любопытным источником по исторической антропологии является фоторяд книги — история превращения дурно одетого советского доцента в импозантного и загадочного Ученого Гуманитария с ироничным взглядом из под толстых очков и неизменной трубкой (позаимствованной из имиджа Жака Ле Гоффа) в руках. Я запомнил его именно таким.

Цитата:

Я пропустил такой факт своей биографии, как защита докторской диссертации. В секторе истории Средних веков Института всеобщей истории я ежегодно выступал с докладами, излагая свои последние изыскания, почти в каждом сборнике «Средние века» на протяжении ряда лет появлялась моя статья или историографический обзор. И вот однажды во время очередной беседы с Сидоровой относительно темы следующего моего доклада она мне говорит: «Хватит докладов. В следующий раз сообщите нам, что вы заканчиваете докторскую диссертацию и в будущем году будете ее защищать». Тональность была директивная. Я удивился благожелательному отношению со стороны этой женщины - суровой, решительной, по - большевистски прямолинейной и подчас беспощадной. Но ее предложение отвечало моим интенциям. Работа приближалась к логическому завершению; источники были исчерпаны по первому разу, хотя в принципе они неисчерпаемы и по многообразию, и по обилию. Я говорю:

Может, не надо торопиться?

Нет, вы сделайте так, как я говорю. Я хочу взять вас в сектор, но могу вас взять только в качестве доктора. Кандидатом вас дирекция не пропустит. Не в ваших интересах затягивать дело.

Я поблагодарил Нину Александровну и объявил перед своим следующим докладом, что приближаюсь к завершению докторской диссертации. Н. А. спешила, она позвонила В. И. Рутенбургу, который руководил в Ленинградском отделении Института истории сектором Средних веков, и договорилась о внеочередной защите моей диссертации в Ленинграде. И он, специалист по итальянскому городу, согласился быть оппонентом по моей скандинавской проблематике. Но когда Нина Александровна мне это сообщила, я со свойственной мне бестактностью и нерасчетливостью сказал, что в Ленинграде защищаться не буду.

Как? Но там же вне очереди!

Я лучше немного подожду. Моим главным оппонентом должен быть А. И. Неусыхин, а состояние его здоровья не таково, чтобы поехать в Ленинград. Прошу меня извинить, Н. А., но иначе я не могу.

Тогда организуйте свою защиту как хотите.

Но это не значило, что мы с нею побили горшки. Назавтра она вызывает меня и говорит: «Через две недели в секторе будем обсуждать вашу диссертацию. Рецензентами я назначаю А. И. Неусыхина и Я. А. Левицкого». И смотрит на меня испытующе, подозревая мою нервную реакцию на вторую кандидатуру. «Как вы сочтете нужным, Н. А.».

Должно быть, многие даже и не слыхали о Левицком. Яков Александрович Левицкий, который числился специалистом по раннесредневековому английскому городу, был весьма малотворческой фигурой. Его привлек в Институт истории Е. А. Косминский, который с конца 40–х и в 50–е годы возглавлял большой авторский коллектив по подготовке обширного двухтомного труда «История английской революции XVII века». То было время, когда писали коллективные труды, посвященные истории той или иной страны, или, например, большой том по истории Французской революции. Правой рукой Косминского, не занимавшегося организационной стороной дела, и стал Левицкий. Со своими педантизмом и дотошностью он оказался вполне на месте. В «народе» - среди аспирантов, Я. А. называли Крошка Цахес. Были ли у него на макушке три золотых волоска, как у персонажа одноименной новеллы Гофмана? Я их не увидел. Но такая уж у него была невзрачная внешность. Он пользовался доверием Косминского и очень ревниво следил за тем, чтобы кроме него, Евгении Владимировны Гутновой, любимой ученицы Евгения Алексеевича, Зинаиды Владимировны Удальцовой и, может быть, еще кого‑то, никто к персоне «акадэмика», как он выражался, не был бы приближен. При этом, видимо, была достигнута полная гармония интересов этих приближенных, с одной стороны, и семьи Косминского - с другой.

Евгений Алексеевич относился ко мне хорошо, проявлял интерес и внимание. Когда его книга по аграрной истории Англии была издана на английском языке, он в разделе о трудах своей школы довольно подробно изложил содержание моей кандидатской диссертации, посвященной английскому крестьянству. Это не могло не встревожить Якова Александровича: «молодой проныра» Гуревич претендует на внимание Е. А., а монополия на академика уже установлена и закрыта. И я понимал, что за моей спиной может быть кое‑что сказано.

Вернусь к несколько более отдаленному прошлому. Зимой 1949–1950 годов, когда я закончил свою кандидатскую диссертацию, ее обсуждали в секторе истории Средних веков. Я решительно выступил против той схемы, которую применительно к франкскому государству на очень жестком уровне аргументации развивал в своей работе Неусыхин.

«История историка» (1973 год):

«Пытаясь припомнить, с чего начался мой конфликт с официальной медиевистикой (и со всем, что и кто за ней кроется), я чувствую себя неуверенным. С одной стороны, примерно до второй половины 60–х годов все шло, как кажется, спокойно […]. С другой стороны, истоки моих разногласий с А. И. Неусыхиным и др. восходят к более раннему времени. Они обнаруживаются уже в кандидатской диссертации. Изучение англосаксонских источников не подтвердило центральной идеи А. И. Неусыхина: о превращении надела свободного германца (в моем случае - кэрла) в свободно отчуждаемую частную собственность и о тесной связи этого процесса с упадком народной свободы, с “закабалением” и “закрепощением” “разорявшихся свободных” соплеменников. Я убедился в правоте Мэтланда, согласно которому мэноры “спускались сверху”, возникали в результате королевских пожалований власти над свободными людьми, безотносительно к тому, на какой стадии социально - правовой и имущественной дифференциации находились последние. Эта дифференциация, естественно, шла и в англосаксонском обществе, но не она определила процесс феодализации - активными носителями ее явились королевская власть и церковь».

И я в своем докладе об этом сказал. Старики - профессора Неусыхин, Смирин выразили сомнение: а так ли это было? А не перегибаете ли вы, Арон Яковлевич, палку? А как же внутреннее расслоение общины? (У А. И. Неусыхина ученики делились на «ближнюю дружину», которые говорили «община», и несколько маргинализованных - к ним относился и я, - которые говорили «общйна». Это обозначало известную стратификацию в окружении А. И.) Но если читать не Моргана и Энгельса, а источники, то убеждаешься, что эта пресловутая община в Салической правде и в других источниках едва ли прослеживается. Что же касается Англии, то здесь она появляется гораздо позднее, ближе ко времени норманнского завоевания, а в Раннее Средневековье, когда растут мэноры, никаких следов общинной организации выявить не удается.

А Евгений Алексеевич не приехал. Он тогда был уже академиком, получил дачу в Мозжинке, персональную машину с шофером, ему было там хорошо и уютно, неважное самочувствие нередко препятствовало его поездкам в Москву. Но на другой день после обсуждения моей диссертации, предварительно созвонившись, я приехал к нему разъяснить несколько напряженную ситуацию, создавшуюся в секторе, и понял, что Е. А. был уже проинформирован о происшедшем и подвергся некоторому воздействию и, вероятно, дело не обошлось без Левицкого. Косминский говорил туманно, высказывал некоторые сомнения: ну, может быть, действительно не надо так резко, может быть, следует упомянуть о разложении общинных порядков.

Но я был распален вчерашним заседанием, не сдавался и прибегнул к единственно, наверное, правильному ходу. Я сказал: «Евгений Алексеевич! По отношению к источникам, которые мы рассматриваем, необходима сугубая осторожность, о чем вы всегда мне и другим своим ученикам говорили. И трактовка этого предмета Мэтландом, великим скептиком и вместе с тем созидателем концепции, мне кажется настолько убедительной, что не подлежит сомнению». А Мэтланд был одним из тех немногих историков, которых Косминский ценил больше всех. Конечно, он об этом не говорил: Мэтланд все же оставался «буржуазным ученым», поэтому не следовало его особенно хвалить. Но когда я произнес это, после некоторого разговора он согласился: быть по сему. Это означало, что моя диссертация может быть представлена к защите в нынешнем виде.

И вот теперь, в 1960 году, Сидорова назначила рецензентами моей докторской диссертации А. И. Неусыхина и Я. А. Левицкого. Накануне обсуждения та дама, которая время от времени передавала мне (и другим) неформальные послания Нины Александровны, опять заводит со мной приватную беседу. «А. Я., я сегодня была свидетельницей такой сцены. Нина Александровна спрашивает Якова Александровича:

Вы ознакомились с диссертацией Гуревича?

Он отвечает:

Ваше мнение?

Он преданно смотрит ей в глаза и говорит:

Интересная работа, но очень мало Источников». И ждет ответной реакции. А Н. А., по словам этой моей знакомой, говорит: «Так вот вы и похвалите Гуревича за то, что при малом количестве источников он написал такую замечательную диссертацию».

На другой день обсуждение. Выступает Неусыхин, вдумчиво, подробно и, как всегда, очень дотошно рассматривает все проблемы.

Норвежских и исландских источников он сам не знал, но он читал Конрада Маурера, известного скандинависта, кстати, сына Георга Людвига фон Маурера, которого в свое время громил А. И. Данилов. Затем предоставляется слово Якову Александровичу, и тот среди прочего действительно говорит: «Я должен отметить выдающиеся качества этой работы; при небольшом количестве источников А. Я. справился с проблемой». Я не реагировал, хотя, конечно, был готов ответить Левицкому. Можно было утверждать, что работа неинтересная, выводы банальные (хотя, надо сказать, никто об этом сюжете у нас не писал), но что касается источников, я привлек их больше, нежели можно переварить с одного раза, и использовал их интенсивно. Здесь и областные судебники, т. е. записи древненорвежского права, гораздо более поздние и несравненно более пространные и подробные, чем Салическая правда или лангобардские законы, здесь и исландские саги о королях, и саги об исландцах, поэзия скальдов, данные топонимики и археологии, эдцические песни и прочие источники разного рода, из которых трудно собрать связный букет, но можно двигаться вокруг предмета и рассматривать его с разных точек зрения.

Я защищал диссертацию уже после кончины Н. А. Сидоровой. Тут тоже произошел казус. Мне назначили оппонентами А. И. Неусыхина, А. И. Данилова, тогда - ректора Томского университета, и М. А. Барга. Ученый секретарь Института, созерцая список моих оппонентов, сказал: «У вас такие оппоненты дохлые (так он изящно выразился), назначим‑ка мы вам четвертого, “запасного игрока”». И назначили «запасным игроком» не кого‑нибудь, а академика Сказкина. К моменту защиты Неусыхин заболел, Данилов сообщил, что из‑за каких‑то дел в университете приехать не сможет, а в то время отсутствие оппонента на защите не допускалось. Если он прибыть не мог, назначался еще один.

Защита происходила 1 марта 1962 года, я в ту пору еще работал в Калинине. Явились Сказкин и Барг, Данилов не мог приехать, Неусыхин - вне игры. Без меня меня женили, уговорив еще Зинаиду Владимировну Удальцову быть моим оппонентом. Членам ученого совета пришлось заслушать пять отзывов. Когда председатель совета объявил, что отзыв проф. Неусыхина содержит 44 страницы, напечатанных через один интервал, в зале закричали: «Огласите выводы!» Все прошло хорошо, но я так и оставался вне Института истории и только через четыре года оказался в Институте философии.

Российская гуманитарная наука понесла тяжелую утрату - 5 августа после тяжелой продолжительной болезни ушел из жизни выдающийся российский историк-медиевист А. Я. Гуревич. Своими трудами по истории западноевропейской культуры Арон Яковлевич прославил отечественную науку, и он же, несомненно, являлся самым известным российским историком за пределами нашей страны. Его труды переведены на 20 языков, его книги включены в список рекомендуемой литературы для студентов самых разных стран мира, а анализу его творчества посвящают отдельные исследования и целые монографии отечественные и зарубежные историки. А. Я. Гуревич - действительный член ряда западноевропейских академий: Королевского общества историков Великобритании, Королевской академии наук Бельгии, Королевской академии наук Нидерландов, Королевского Норвежского общества ученых, Американкой академии медиевистов, Европейской академии, доктором honoris causa Лундского (Швеция) и Познанского (Польша) университетов. Университеты многих западных стран считали за честь пригласить к себе российского ученого, специалисты в разных областях гуманитарного знания в России и за рубежом почитали и почитают труды Арона Яковлевича, восхищаются его человеческими качествами. Имя А. Я. Гуревича, его исследования широко известны и за пределами гуманитарного научного сообщества, ибо его книги оказались чрезвычайно важны для умственного высвобождения нашего общества задолго до начала перестройки.

Арон Яковлевич Гуревич - один из очень и очень немногих представителей своего поколения, кто, не опасаясь последствий для своей карьеры и материального благополучия, нашел в себе мужество отстоять свои принципы, свою свободу, свободу научного творчества, заниматься настоящей наукой. Невзирая на идеологический контроль. Именно поэтому, вопреки всему, Арон Яковлевич нашел свой собственный путь в науке. И его научная судьба оказалась на редкость удачной и счастливой.

Начав свой творческий путь как исследователь социально-экономической истории раннесредневековой Англии и Норвегии, ученый вскоре пришел к выводу, что изучать социальные отношения невозможно, не учитывая присутствующую в сознании людей картину мира, которая и детерминирует их социальное поведение. Так в своем исследовании социальной истории историк обратился к анализу «образа чувств и мыслей», изучению ментальностей. В начале 70-х годов он опубликовал две важнейшие для его творческого пути монографии: «Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе» (1970) и «Категории средневековой культуры» (1972). В этих монографиях его интересовало прежде всего то, как ментальные структуры пронизывают социальные и экономические условия жизни людей, - то, что позже он назвал «культурной историей социального». В центре изучаемых им ментальных и социальных структур всегда стоял Человек; ученого прежде всего интересовало раскрытие «человеческого» содержания истории. Не случайно А. Я. Гуревич стал создателем в нашей стране исторической антропологии - науки о Человеке. За время своей необычайно интенсивной творческой карьеры он опубликовал 13 монографий, многие из которых - «Походы викингов» (1966), «Свободное крестьянство Норвегии» (1968), «Проблемы средневековой народной культуры» (1981), «Культура и общество средневековой Европы» (1989) стали подлинными шедеврами исторической науки. На гребне перестройки Арон Яковлевич основал альманах «Одиссей. Человек в истории», который играл и играет важнейшую роль в процессе обновления исторической науки.

Реальный вклад А. Я. Гуревича в историческую науку настолько весом и значителен, - и это факт неоспоримый, - что теперь уже без обращения к его трудам невозможно осмыслить историю гуманитарного знания нашего времени. Необычайно богатое и разнообразное творческое наследие Арона Яковлевича всегда будет вызывать неослабевающий интерес у мыслящих гуманитариев.

А.Я. Гуревич От истории метантальностей к историческому синтезу.

Дискуссии о школе "Анналов" для советских историков - отнюдь не чисто академическая тема; ее обсуждение непосредственно вводит нас в самый центр актуальных проблем исторического знания и прямо связано с задачами возрождения духовной жизни нашей страны. Ибо кризис ис­торической науки, который мы пытаемся преодолеть, не исчерпывается восстановлением исторической правды относительно нашей собственной история за последние 70 с лишним лет. Эту неотложную задачу можно решить с должной глубиной и последовательностью лишь при условии, если мы вдумаемся в нынешнюю ситуацию мировой исторической науки. Речь идет прежде всего о ее познавательных средствах, о наметившихся в ней подходах к истории, вопросах, которыми задаются историки.

Наверное, правильнее всего начинать критику pro domo sua. Ta версия марксизма, которая столь долго доминировала в нашей историографии, социологии, философии, политической экономии, обнаружила свою ог­раниченность и утратила эвристическую силу, заложенную - и здесь я солидарен с Ж. Дюби - в учении Маркса. Односторонее сосредоточение внимания на экономике и игнорирование духовной жизни людей в нема­лой мере продиктованы теорией "базиса-надстройки", теорией, которая в конкретных исторических исследованиях постоянно приводила к упро­щениям и редукционизму. Социальное поведение людей сводили к пря­мому "отражению" экономической необходимости, и при этом неизбеж­но элиминировалась вся сфера свободы выбора и многовариантность ис­торических возможностей.

Но здесь нельзя обойти молчанием, что подобным же образом вопрос о соотношении свободы и необходимости нередко решался и далеко за пределами марксистской историографии. Идеи о том, что человеческая активность есть не более чем поверхностная "рябь" океана истории, вы­пячивание "времени большой протяженности", т.е. времени географи­ческого, времени структур, отвлекающегося от "краткого времени" со­бытий, т.е. времени человеческого, подавление индивидуальных явлений и единичных фактов "серийными" и обезличенными структурами авто­ритетно утверждались и в Париже.

В основе этой "обезлюдевшей" истории лежит определенная методология, которая недооценивает принципиальное различие между науками о природе и науками о культуре. Ибо эта методология рассматривает ис­торию людей только как историю объектов. Она знает лишь одну точку зрения - точку зрения внешнего наблюдателя, который ведет себя по­добно астроному или энтомологу. Эта методология, по сути дела, не нуж­дается в человеке - человеке в группе, в обществе, в качестве субъекта исторического процесса.

И разве не связано с этим "энтомологическим" подходом раздробле­ние науки истории на обособленные департаменты: социальная история оторвана от истории культуры, история экономических, социальных или политических структур абстрагируется от человека.

Ныне наметилась тенденция перекладывать вину за "распыление" ис­тории как исследовательской дисциплины "с больной головы на здоро­вую" и видеть источник утраты целостного взгляда на прошлое в дея­тельности историков школы "Анналов". Я думаю, что такой подход ис­кажает подлинную перспективу, в которой мы должны были бы рас­сматривать сложившуюся историографическую ситуацию.

Нередко слышны голоса: "Новая историческая наука" переживает глубокий кризис и упадок, ее возможности исчерпаны. Другие критики высказываются еще категоричнее: "новой исторической науки" вообще более не существует, она мертва. Если послушать такого рода критиков, то "новая историческая наука" уже сделалась достоянием истории. Прав­да, я не встречал ни у кого из подобных оппонентов школы "Анналов" каких-либо позитивных предложений: что пришло или могло бы прийти на смену этой якобы выдыхающейся школе? А потому вопрос о кризисе школы "Анналов" нуждается в уточнении: есть ли этот кризис симптом конца или же кризис роста, обновления или трансформации и если верно последнее, то в каком направлении эта трансформация происходит?

Мне представляется, что разговоры о "смерти" направления, создан­ного более 60 лет назад, основаны на недоразумении. Заключается это недоразумение в логической ошибке pars pro toto: взгляды и труды от­дельных историков принимаются за репрезентативные для школы в це­лом. Но нет ничего более ошибочного! Не случайно представители "но­вой исторической науки" всегда протестовали против определения их как "школы". В ней нет единства методологии. Незачем кого бы то ни было отлучать от школы "Анналов", но нет никаких разумных основа­ний причислять к ней тех историков, которые отбросили основные прин­ципы создателей школы. Именно эти принципы, доказавшие в ходе всех преобразований, происшедших за истекшие десятилетия, свою продук­тивность и перспективность, меня и занимают. Обсуждая их, мы должны в то же время рассмотреть состояние исторической методологии и обсу­дить вопрос о том, какими путями двигаться дальше.

Мне хотелось бы остановиться на некоторых аспектах методологии истории, которые представляются наиболее существенными и непосред­ственно связанными с новыми направлениями нашей профессии. Я наме­рен не столько говорить о конкретных достижениях представителей школы "Анналов", сколько высказать кое-какие мысли, инспирирован-

ные их трудами. Вместе с тем мысли эти опираются на мои собственные изыскания и на исследования Тартуской школы семиотики и идеи Миха­ила Бахтина.

Я испытываю потребность "разбавить" общие рассуждения ссылкой на источники и их анализ. Все-таки наша дисциплина нацелена на познание конкретного, и дискуссии об исторической методологии сами по себе, бу­дучи оторваны от питающей их почвы источников, слишком абстрактны. Приведу один-два примера. В данном случае термин "пример" приходится понимать буквально, ибо то, что я имею в виду, есть не что иное, как exempla XIII в. - краткие дидактические анекдоты, собранные монахами и другими духовными лицами и использовавшиеся в проповеди.

Мой первый "пример" - о злой смерти некоего юриста-крючкотвора. Друзья и коллеги собрались вокруг его смертного одра, беседуют с ним и неожиданно слышат от него, что в этот самый момент он уже предстоит пред Страшным судом. Из его восклицаний они не могут не заключить, что он держит ответ пред высшим Судией, предъявляющим ему обвине­ния в тяжких грехах. Внезапно юрист вскричал: "Друзья, помогите мне, апеллируйте (appclatc)!" Они испытывают ужас, вызванный ощущением своей близости к месту, где вершится Страшный суд. Легко вообразить, что этот "эффект присутствия" повергает их в состояние шока. Умираю­щий повторяет: "Поторопитесь, поспешите с апелляцией!" Затем, пос­ле некоторого молчания: "Вы слишком долго медлили, все кончено, я уже навеки осужден" - и умирает с этими словами. Такова была ужаса­ющая кончина юриста, чья профессия не пользовалась доброй репута­цией.

Этот рассказ, один из многих подобных, нуждается в комментарии.

Прежде всего, кажется весьма странным, что Страшный суд происхо­дит не "в конце времен", но в самый момент смерти индивида- Церковь учила: суд состоится после второго пришествия и воскрешения во плоти и будет этот суд над всем родом человеческим. Сцены Страшного суда украшали западные порталы соборов, и всякий мог их созерцать. Однако в нашем "примере" мы встречаемся с совершенно другим пониманием Страшного суда. Поэтому не может возникнуть вопрос о том, каковы же были представления средневековых людей о Страшном суде, о его вре­мени и форме.

Далее, в такого рода повествованиях обнаруживаются по меньшей ме­ре две неодинаковые концепции человеческой личности. Когда завер­шается биография индивида и заполняется ее последняя страница: в неве­домом будущем или же в момент его смерти? Филипп Ариес показал, что это в высшей степени важный вопрос. Существует своего рода противо­речие между великой эсхатологией и эсхатологией индивидуальной. Как объяснить эту дихотомию? Нужно ли вообразить, что в разное время произойдут два суда? Но такое предположение лишено смысла.

Действительно, здесь налицо путаница, и она существует отнюдь не только в сознании современного исследователя, пытающегося выяснить установки средневековых людей в отношении смерти и мира иного, - пу­таница в этом отношении была присуща сознанию самих средневековых людей. И вот тому доказательство.

Я беру другой "exemplum". Некие друзья договариваются, что тот из них, кто умрет первым, через некоторое время явится из мира иного с тем, чтобы известить оставшегося в живых приятеля о своем положении. Скончался ученый монах. Когда затем он посетил своего друга, то пове­дал ему, будто в момент его смерти состоялся Страшный суд над всеми мертвыми. Приятель возразил ему: "О чем ты мне толкуешь? Ты при жизни был человеком большой учености и знаешь очень хорошо, что Страшный суд произойдет в конце времен". Ответ выходца с того света: "Мало помогли мне моя ученость и начитанность..."

В высшей степени многозначительно то, что церковный автор, запи­савший или сочинивший этот "пример", оставляет вопрос нерешенным: кто прав, призрак, принесший "оттуда" весть об уже состоявшемся Страшном суде, или его друг, придерживающийся церковной версии о су­де, который состоится после второго пришествия?

Итак, существует официальное учение церкви, но вместе с тем сущес­твует и некий опыт, ему противоречащий. Две версии смерти и посмерт­ной участи души, две противоречивые версии эсхатологии и две несход­ные концепции времени и человеческой личности встречаются, сталки­ваются здесь, как и во многих других "примерах", "видениях" мира иного или рассказах о странствиях по нему и в проповедях, т.е. в церковной ли­тературе, адресованной массам верующих.

Проблема, которую я сейчас затронул, - это проблема отношений между двумя различными традициями средневековой культуры и религи­озности. Истолкование обеими традициями ряда центральных тем хрис­тианской религии и коренных ценностей было весьма различно. Между этими традициями существовало не только взаимное влияние и взаимоп­роникновение, но и противоречия и непонимание.

Итак, налицо немало новых серьезных проблем для изучения. Одна из них - проблема разных уровней культуры и религиозности, проблема расхождений внутри средневековой картины мира. Эти новые проблемы нуждаются в соответствующих интеллектуальных средствах интерпре­тации, в новых подходах и новом общем контексте, в котором их надле­жит рассматривать. Где искать эти новые подходы и методы?

Как хорошо известно, история - в противоположность естественным наукам - занята поиском смысла. Человеческие существа, подлинный предмет исторического исследования, ведут себя сознательно и поэтому не могут не наделять свои действия определенным значением и не прида­вать его своей жизни.

Распространенная ошибка традиционной историографии заключалась в том, что историки воображали, будто бы люди прошлого вели себя, ру­ководствуясь тем же смыслом, каким ныне руководствуемся и мы. С этой точки зрения казалось весьма нетрудно понять их поступки. Пред­посылка такого подхода проста: человек и его сознание остаются кон­стантами в процессе истории. Поэтому не возникало проблемы ментальности людей прошлого, она мыслилась в категориях настоящего.

Современные ученые не разделяют подобной позиции. Смыслы, кото­рые мы пытаемся раскрывать, изучая человеческие деяния прошлого,

суть их особые смыслы. Они присущи каждому отдельному обществу и специфичны для каждого периода истории. Они исторически изменчивы, а потому понять их можно, лишь изучая их в контексте данной культуры.

Сейчас сказанное кажется очевидным и чуть ли не банальным. Но ес­ли мы в эту банальность вдумаемся, то поймем, что когда она была высказана и зафиксирована, то коренным образом изменила всю ситуацию в 1 гуманитарном знании. Отныне необходимым и неизбежным предвари­тельным условием любого исторического исследования является рас­шифровка символического языка, используемого автором изучаемого источника (можно сказать и иначе: символического языка, который в ка­честве медиума использует автора источника). Первая проблема истори­ческого исследования есть ментальность, и лишь при условии, что исто­рик построил предварительную рабочую модель ментальности данной эпохи, возможно изучение собственной темы, которая непосредственно ^занимает историка. Ибо любой исторический феномен надлежит рас­сматривать как бы погруженным в тот повсюду разлитый эфир, кото­рый образует ментальность эпохи.

Смысл человеческого поведения легче всего искать в таких истори­ческих источниках, как автобиография, дневник, исповедь, воспомина­ния, лирика. Однако смысл заключен в любом источнике, так как все они суть творения человека и не могут не дать некую информацию о по­ведении индивида или группы. В тех случаях, когда историки изучают пе­риоды, для которых почти вовсе отсутствуют упомянутые жанры памят­ников, поиски смысла косвенным путем приобретают особое значение. Так обстоит, в частности, дело с ранним средневековьем.

Однако особенно важным мне представляется выявление человечес­кого смысла не только в идеологических высказываниях или в других на­меренных свидетельствах, но также - и прежде всего - в неявных челове­ческих ориентациях. Я имею в виду стереотипы поведения, речи, жестов, обычаи, умственные привычки. Изучая такие стереотипы, мы смогли бы достигнуть уровня повседневных ментальностей. Здесь история сближа­ется с семиотикой. Для последней характерно то, что за "планом выра­жения", т.е. сознательно сформулированными посланиями, она ищет "план содержания" - тот уровень сознания, о котором, возможно, не до­гадывался и сам автор текста. Таким путем можно вскрыть в изучаемом тексте новую и неожиданную информацию.

Но здесь история встречается также и с культурантропологией и де­лается ее прилежной ученицей. Ибо она заимствует у нее понятие "куль­тура". В этом контексте культура понимается не в качестве комплекса индивидуальных достижений искусства, литературы, науки, философии и т.д., но как система ментальных и психологических условий человеческо­го поведения, существующих в данном обществе в определенную эпоху, включая упомянутые выше установки и привычки сознания и способы артикуляции мира. Она представляет собой почву, на которой произрас­тают редкие шедевры и драгоценные интеллектуальные цветы.

Такое понимание культуры связано с ответом на вопрос: "Кто облада­ет культурой?" Согласно традиционной точке зрения, культура является исключительным достоянием образованных и воспитанных людей, тогда как прочие остаются вне ее. Напротив, согласно антрпологической кон­цепции культуры, свободной от оценочных суждений, культура есть не­отъемлемая характеристика человека как социального существа. Это ка­чество каждого человека в любом обществе. Сколько культуры индивид способен вместить, зависит от него, от его личных способностей, соци­ального положения и образования, но в любом случае он принадлежит к культуре эпохи и говорит и мыслит на присущем ей символическом языке.

Естественно, что в соответствии с концепцией культуры, которой придерживается традиционная историография, последняя изучает глав­ным образом те пласты культуры, которые нашли свое непосредствен­ное выражение в литературных текстах, в созданиях искусства, теологи­ческих, философских и эстетических идеях и теориях. Вполне естествен­но, далее, что такая история культуры остается отделенной от общей ис­тории и в особенности от социальной истории. Равным образом понятно, что прилагаются усилия для того, чтобы как-то связать историю культу­ры с социальной историей. Эти усилия, как правило, приводят к предель­ным социологическим упрощениям и остаются весьма сомнительными и неубедительными. Die Geistesgeschichte, или Kulturgeschichte, - террито­рия, не "зараженная" социальной историей, и попытки объединить их не выходят за рамки "синтеза переплетчика".

Иначе обстоит дело с тем направлением исторической науки, которое не верит эпохе на слово и не довольствуется анализом главных достиже­ний творческих умов. Его путь пролегает не по вершинам уникальных шедевров и художественных и философских идей, но в долинах ритуалов и клише и в темных лесах символов и знаков. Оно принимает во внима­ние не одну лишь идеологию, но и словесные выражения, формы чело­веческого поведения, т.е. такие аспекты культуры, которые скрыты за официальным занавесом. Таким образом, повторю еще раз, новые на­правления исторической науки изучают в источниках прежде всего им­плицитное содержание, которое люди прошлого вложили в них помимо собственной воли и ненамеренно. Предметом исторического исследова­ния сделалось огромное поле имплицитных и подчас неартикулированных ментальных установок.

Нечего и говорить специально о том, что при этом подходе культура оказывается тесно связанной с социальным поведением индивидов и со­ставляемых ими групп. Ментальность одновременно обща для всего] общества (язык и религия обычно служат главными цементирующими| ментальность силами) и дифференцируется в зависимости от его соци­ально-классовой и сословной структуры, от уровня образования и при­надлежности к группам, имеющим доступ к книге и образованию или ли­шенным доступа и живущим в ситуации господства устной культуры, от половозрастных и региональных различий.

Поэтому историки говорят не о "ментальности" (в единственном чис­ле), а о "ментальностях" (во множественном числе). .__■

Возвратимся к "примеру", с которого я начал. Исследуя отношение средневековых людей к смерти, Филипп Ариес ссылался на эпос, архео-

логию кладбищ, погребальные ритуалы, произведения искусства. Одна­ко он вовсе проигнорировал весь комплекс таких текстов, специально посвященных "последним вещам" (смерти, суду, наказанию, раю и аду), как "exempla" или записи видений мира иного, в которых описываются странствия душ временно умерших по аду и иным частям царства мер­твых. Он не обратил на них внимания, как кажется, прежде всего потому, что его концепция культуры была концепцией культуры "высоколобых". Культура для него - достояние образованной элиты. И вот резуль­тат: картина средневековых установок в отношении к смерти в изобра­жении Ариеса получилась искаженной.

Не существует и едва ли мыслима история ментальностей per se. Изу­чение ментальностей - неотъемлемый составной компонент социально-культурной истории. Расширение "сферы компетенции" социальной ис­тории на антропологически осмысленную культуру наполняет социаль­ную историю живым человеческим содержанием. И это подводит нас к проблеме исторической целостности.

Изменения в понимании культуры, упомянутые выше, предполагают изменение контекста исследования. Историк не может не стремиться к синтезу, к идеалу "тотальной истории". Вместо расчленения истории на экономический, религиозный, политический, военный, художественный и т.п. "департаменты" мы должны иметь в виду историю как целостность.

Принцип "тотальной истории", провозглашенный школой "Анналов", реализуется отнюдь не в эклектическом описании всех возможных ас­пектов общественной жизни и не в простом умножении подходов к ее изучению. Этот принцип предполагает прежде всего - и в этом существо дела - новое исследование взаимоотношений между разными сторонами исторической действительности и в особенности соотношения матери­альной и идеальной сторон жизни. Такие сферы общественной реальнос­ти, которые традиционно рассматривались как не связанные между со­бой и независимые друг от друга, например богатство и религия или от­ношения собственности и магия, могут при новом подходе оказаться внутренне тесно переплетенными.

Я позволю себе обратиться к специфическому феномену - изобилию кладов в Скандинавских странах, восходящих к эпохе викингов. Найдены многие тысячи кладов с сотнями тысяч серебряных и золотых монет. У археологов и историков существует давняя тенденция изучать эти клады исключительно в плане накопления богатств. Не так давно мне довелось принять участие в обсуждении диссертации археолога, который, исходя из большого количества монет в кладах, пытался выяснить размеры эко­номического потенциала викингов и определить материальные возмож­ности развития феодализма в Скандинавских странах. На диспуте я ре­шился напомнить ему: "Но, ученый коллега, ведь все эти богатства так и не были употреблены на протяжении средневековья..."

Эти историки и археологи не объясняют, почему столь много сканди­навов спрятали свои сокровища и почему ни они сами и никто другой в эпоху викингов не попытались их разыскать и выкопать. Эти ученые не смогли объяснить широко распространенную практику викингов топить свои клады в море или болотах, откуда они заведомо не смогла бы их извлечь. Ясно, что с самого начала не предполагалось воспользоваться спрятанными богатствами. Историки и археологи, которые сравнивают викингские клады с современными сберегательными банками, рассмат­ривают предмет исключительно в категориях материального богатства. Ментальность современного ученого как препятствие для постижения) средневековой ментальности - большая и довольно интересная пробле­ма.

Между тем объяснение возможно, как мне представляется, только при условии, что историки расширят круг применяемых ими понятий и пол­ностью примут в расчет представления древних скандинавов о мире ином, о способе существования в нем умерших, равно как и их представ­ления о магическом "счастье" или "удаче", которые материализовались в серебре и золоте. Согласно этим верованиям, достаточно хорошо извес­тным нам из других источников, индивид мог сохранять свою "удачу" и пользоваться ею до тех пор, пока ее материальное воплощение, т.е. клад, не было отчуждено или кем-либо захвачено и оставалось с ним - как в этом мире, так и в мире ином.

В исландских сагах содержатся рассказы о покойниках, которые вос­седают в своих курганах на сундуках, наполненных серебром и золотом, и защищают эти сокровища от любого посягательства. Мы читаем о ве­ликом исландском скальде Эгиле Скаллагримссоне: почувствовав при­ближение смерти, он велел своим слугам взять его сундуки с английским серебром и отправился вместе с ними во внутреннюю незаселенную часть Исландии. Оттуда Эгиль возвратился без сундуков и рабов, и сага не оставляет сомнения в том, что он убил рабов после того, как они спря­тали клад. Предназначался этот клад не для земного употребления.

Равным образом "удача", как были убеждены скандинавы той поры, остается с человеком столь долго, сколь долго он обладает подарком вождя - мечом, заморским плащом или кольцом. Как и во многих других случаях, относящихся к средневековью, мы имеем здесь дело со специ­фической формой человеческих отношений - между индивидом и инди­видом, с непосредственными межличными отношениями, которые дале­ки от "товарного фетишизма".

Явления, которые рассматривались историками в качестве чисто эко­номических и которые они пытались объяснить как таковые, оказыва­ются на самом деле своеобразными "узлами", в которые завязаны совер­шенно разные аспекты общественной жизни, как материальные, так и духовные. Чрезвычайно опасно расчленять жизнь людей на обособлен­ные отсеки в зависимости от специальности ученого, ибо подобная опе­рация препятствует пониманию их жизни и поведения, так же как их представлений о мире. Иными словами, "департаментализация" исследо­вания ведет к утрате смысла.

Возьмем иной пример из той же самой эпохи, опять-таки имеющий ха­рактер массового явления, - бесчисленные земельные дарения в пользу церкви; хорошо известно, что этот процесс был общеевропейским. Его объяснение исключительно в понятиях экономики неудовлетворительно. Один из определяющих мотивов, которые побуждали владельцев земли

отказаться от собственнических прав на нее, был религиозный. Я не мо­гу не напомнить слова Марка Блока о том, что страх был "мощным со­циальным фактом" в жизни средневековой Европы. Люди боялись ада и старались заручиться небесным благоволением в результате обмена на основе взаимности, столь естественной и обычной во всех традиционных обществах. Человек дарит святому свой участок земли, с тем чтобы зару­читься его покровительством как в земном, так и в потустороннем мире.

Об этих намерениях ясно сказано в преамбуле к любой дарственной грамоте. И тем не менее большинство историков, изучавших процесс на­копления богатств церковью, эту формулу игнорировали. Они видели и читали ее, но не воспринимали по существу. Причина столь странной слепоты весьма проста. В глазах этих историков, экономический процесс нуждается в чисто экономическом истолковании. Мы вновь встречаемся со все тем же препятствием на пути действительного объяснения смысла человеческого поведения - с ментальностью историков.

По моему мнению, упомянутые дарственные хартии могут служить не только источниками по экономической истории раннего средневековья. Они суть важные свидетельства процесса внедрения христианской рели­гии в европейскую деревню.

Другими словами, современный подход к социальной истории требует обсуждения вопроса о контексте, в котором должен быть исследован данный сюжет. Социальный, экономический, религиозный принципы, вычленяемые мыслью историков, в действительной истории объединя­лись, и это единство необходимо восстановить.

Потому-то мне кажется, что теория "базиса-надстройки" или ее модификации, подобные идее "истории трех уровней" (экономического, социального и идеологического или ментального), развиваемой Пьером Шоню и некоторыми другими французскими историками, казалось бы далекими от марксизма, не представляют собой удовлетворительного средства анализа исторической действительности. Возможно, учение о зависимости духовной и политической жизни от экономики имеет смысл в предельно широком и всеобъемлющем философском плане, но что делать с ним историкам?

Не следовало бы забывать, что теория "базиса-надстройки" сложилась в ходе полемики с идеалистическими концепциями истории и несет на себе отпечаток этой конфронтации. Она была применена в первую очередь к новой истории, к капиталистическому способу производства. Между тем множество историков поддалось соблазну применить ее и при изучении всех докапиталистических обществ. Но столь универсальная применимость ее никем не доказана.

Как правило, приверженцы указанной теории оговаривают, что политические и идеологические "надстройки" детерминируются "базисом" не прямо, а "опосредованно" и "в конечном счете". Но не представляет ли собой эта формула просто-напросто словесную уловку, за которой ортодоксы скрывают неспособность обнаружить реальную связь социальных явлений?

Однако главная беда с такого рода теоретическими конструкциями состоит в том, что исследователи прошлого чувствуют себя избавленными от обязанности искать подлинные конкретные объяснения исторических фактов и процессов. Любая констелляция человеческих феноменов нуждается во всестороннем и индивидуальном объяснении, и чрезвычайно опасно подчинять ее некоей априорной схеме. История - наука об индивидуальном и об общем, которое обнаруживает себя только в индивидуальном и через посредство его. То, в чем историки действительно нуждаются, так это в "теориях среднего уровня", а не в прокрустовых схемах. Вспомним, что не кто иной, как сам Маркс, энергично протестовал против любых "универсальных отмычек".